Инспектор ливней и снежных бурь - Генри Дэвид Торо

свыше, приняли его сторону. Может оказаться, что среди нас образуется – если еще не образовалась – новая секта – браунистов77.

Теперь я вижу, как видел он, что люди не в силах были спасти или освободить его. Это значило бы разоружить его, вернуть ему оружие материальное – винтовку Шарпа – в то время когда он поднял меч духовный, меч, с помощью которого он одержал самые замечательные из своих побед. Сейчас меч его не отброшен в сторону. Сам Браун – чистый дух, и меч его – чисто духовный.

Я, конечно, слышал, что в день казни его повесили, но не знал, что это значит, поэтому и не испытал горечи. Прошел день, другой, но я не слышал, чтобы он умер. Сколько бы дней ни прошло, я никогда этому не поверю. Из всех людей, которые считаются моими современниками, Джон Браун – единственный, кто не умер. Я встречаю его на каждом шагу. Сейчас он более живой, чем когда-либо раньше. Он принадлежит не только Северной Эльбе или Канзасу. Его деятельность перестала быть тайной. Он заслужил бессмертие.

До сих пор на Юге вешали людей за то, что они пытались спасать рабов, но северян это не слишком трогало. Почему же произошла такая удивительная перемена? Мы не были уверены в их преданности принципу. Но теперь мы стали лучше видеть, презрели человеческие законы и боремся за идею. Север внезапно проникся духом трансцендентализма. Он меняет свое отношение к человеческому закону, меняет отношение к мнимому поражению Брауна и признает вечную справедливость и славу.

Его дух более высок, чем тот, что вел в бой наших предков, ибо эта революция совершается ради зашиты другого – угнетенного – народа.

ПРОГУЛКИ

Мне бы хотелось сказать несколько слов в защиту нетронутой Природы и абсолютной свободы, которые столь отличны от природы, освоенной человеком, и от свободы гражданского состояния. Я бы хотел взглянуть на человека как на обитателя Природы и ее неотъемлемую часть, а не как на члена общества. Мне бы хотелось сделать чрезвычайное сообщение, с тем чтобы привлечь к нему внимание, – ведь у цивилизованной жизни так много защитников: проповедники, члены школьных комитетов да и любой из вас.

За всю свою жизнь я не встретил и двух людей, которые понимали бы толк в хождении пешком, иначе говоря, в прогулках, людей, у которых был бы талант к бродяжничеству (sauntering). Слово это имеет интересное происхождение, В средние века люди бродили по всей стране и просили подаяние под тем предлогом, что они идут a la Sainte terre, в Святую землю. Дети кричали им вслед: «Вот идет Sainte-Terrer («святоземелец»)». Те, кто в своих прогулках никогда не направляется в Святую землю – пусть они и утверждают обратное, – и есть настоящие бродяги и бездельники. Действительные любители прогулок в хорошем смысле этого слова – это те, кто туда направляется. Однако некоторые считают, что слово это происходит от sans terre1, то есть «без пристанища». Следовательно, оно имеет положительный оттенок и означает не имеющий определенного дома, но везде чувствующий себя как дома». А именно в этом и заключается смысл неспешного хождения пешком. Тот, кто все время сидит без движения дома, может быть самым настоящим бродягой, но любитель прогулок в хорошем смысле слова – не больше бродяга, чем извилистая река, которая упорно ищет кратчайшего пути к морю. Мне больше по душе первая версия. Она более убедительна, поскольку каждая прогулка – нечто вроде крестового похода. Сидящий в нас Петр-отшельник велит нам идти вперед и отвоевывать эту Святую землю у неверных.

1 без земли (франц.).

Правда, все мы – робкие ходоки, даже те из нас, кто любит ходить пешком: ныне мы уже не отваживаемся на бесконечные, изнурительные походы. Наши походы – всего лишь вылазки. К вечеру мы возвращаемся домой, к камельку, туда, откуда вышли утром, причем половину пути мы проходим обратно по своим собственным следам. Пусть наш путь не будет долог, но мы должны идти вперед, исполненные духа вечного приключения, готовые к тому, чтобы никогда не возвращаться. Тогда после нашей смерти безутешные родственники получили бы в качестве реликвии наши забальзамированные сердца. Если вы готовы оставить отца и мать, брата и сестру, жену, детей, друзей и никогда их больше не видеть, если вы заплатили долги и сделали завещание, привели в порядок дела и стали свободны – тогда вы готовы для прогулки.

Переходя к себе, скажу, что я и мой спутник (у меня иногда бывает спутник) любим воображать себя рыцарями какого-то нового (или скорее древнего) ордена – не седоков, наездников, конников или всадников, но тех, кто ходит пешком. Это, на мой взгляд, гораздо более древний и почетный орден. Дух рыцарства и героизма, который некогда отличал всадников, теперь, похоже, нашел другое обиталище и поселился в груди не странствующего рыцаря, а пешего странника. Он, так сказать, представляет собой четвертое сословие – после церкви, государства и народа.

Мы сознаем, что в наших краях, пожалуй, больше никто не упражняется в этом благородном искусстве, хотя большинство жителей городка были бы рады ходить пешком, как и я – так они по крайней мере говорят, – но, в сущности, они просто на это не способны. Ни за какие деньги не купишь необходимые для этого свободу, досуг и независимость, которые составляют капитал тех, кто принадлежит к этому ордену. Он ниспослан нам свыше. Чтобы стать его членом, требуется особая милость божия. Нужно родиться в семье Ходоков. Ambulator nascitur, non fit. [Ходоками рождаются, а не становятся (лат.)] Некоторые из моих соседей рассказывали мне о прогулках, которые они предприняли лет десять тому назад, когда им посчастливилось на полчаса потеряться в лесу. Но я-то знаю, что с тех пор они ходят только по дороге, хоть и пытаются представить себя членами этого избранного общества. На мгновение они, несомненно, приобщились к нему как бы силой воспоминания о предшествующем своем существовании, когда даже они были жителями лесов и разбойниками.

Пришел веселым утром он

В густой зеленый бор,

И птиц лесных услышал он

Веселый разговор.

И молвил Робин: «Мне давно

Здесь не случалось быть,

Я лань пятнистую хочу

Сегодня подстрелить». 1

Я думаю, что не смогу сохранить здоровье и бодрость духа, если не буду каждый день часа по четыре, а то и больше, бродить по лесу, по холмам и полям, совершенно забыв о земных делах. Вы можете легко застать меня врасплох, спросив, о чем я так глубоко задумался. Как вспомню, что продавцы и мастеровые проводят в закрытом помещении не только все утро, но и весь день, сидят, скрестив ноги – словно ноги для того и даны нам, чтобы на них сидеть, а не стоять или ходить, – мне становится ясно, что всем им нужно воздать должное за то, что они до сих пор не лишили себя жизни.

Я не могу просидеть в комнате целый день, иначе я обрасту мхом. И если иногда я выбираюсь из дома часу в одиннадцатом, а то и в четыре, когда вечерние тени уже ложатся на землю и день, считай, уже пропал, у меня возникает такое чувство, словно я совершил грех, который нужно замаливать. Признаюсь, меня удивляет терпение и моральная бесчувственность моих соседей, которые целый день не покидают контор и лавок, и так в течение недель и месяцев, а то и лет. Сидеть там в три часа дня, как если бы было три часа ночи, – не понимаю, из какого теста они сделаны? Бонапарт, кажется, говорил о «мужестве в три часа ночи». Но сравнится ли оно с мужеством человека, который в три часа дня пытается – во вред самому себе – заставить обитателей целого поселка, к которым он испытывает глубокое сочувствие, выйти на свежий воздух?

1 Здесь и далее переводы стихов принадлежат Т. В. Олейник.

Я удивляюсь, почему в это время или между четырьмя и пятью часами пополудни, когда слишком поздно для утренних газет и рано для